Другая Болейн - Страница 18

К концу второй недели я приказала вывести лошадь из конюшни и отправилась на долгую прогулку в полном одиночестве — не могла выносить даже компанию молчаливого слуги. Я старалась скрывать свою раздражительность — благодарила горничную за каждую мелкую услугу, садясь обедать, склоняла голову, когда священник возносил молитву. А хотелось вскочить и заорать от отчаяния — меня заперли здесь, а там двор переезжает из Эльтама в Виндзор. Сдерживала ярость изо всех сил — я так далеко от двора, я выключена из жизни.

К третьей неделе я впала в состояние покорной безнадежности. Ни от кого ничего не слышно, и я решила — Генрих вовсе не собирается меня возвращать, а муж заупрямился и не желает знать жену, покрытую позором — король ухаживал за ней, но любовницей не сделал. Такая женщина авторитета мужу не прибавит. Такую лучше всего сослать в деревню. Анне и Георгу я писала еще дважды на прошлой неделе, но ответа снова не получила. Но во вторник на третьей неделе моего заточения я получила наскоро нацарапанную записку от брата.

...

Не отчаивайся — держу пари, ты думаешь, все тебя покинули. Он говорит о тебе постоянно, а я напоминаю о твоем несравненном очаровании. Уверен, и месяца не пройдет, как он пошлет за тобой. Постарайся получше выглядеть. Г. Анна передает, что напишет немного позже.

Письмо брата было единственным утешением за все время долгого ожидания. Пошел второй месяц деревенской жизни, наступил май — самый счастливый месяц при дворе, время пикников и путешествий, а мои дни тянулись бесконечно.

Мне совершенно не с кем было поговорить. Никакого общества. Служанка болтала, помогая мне одеваться, во время завтрака я сидела одна за верхним концом стола и могла разговаривать только с просителями, приезжавшими по делам к отцу. Немного гуляла в саду, немного читала.

После полудня я садилась на лошадь и мчалась все дальше и дальше. Изучала дороги и тропинки, что тянулись от дома, и даже стала узнавать некоторых арендаторов с маленьких ферм. Запомнила их имена и, если видела человека, работающего в поле, останавливала лошадь — поздороваться и спросить, что он выращивает.

Май — лучшее время для фермеров. Сено скошено и разложено для просушки, скоро сметают стога и покроют соломой, чтобы сохранить корм на зиму. Пшеница, ячмень и рожь растут и наливаются в полях, телята набирают вес на материнском молоке, и в каждом доме, на каждой ферме подсчитывают прибыль от ежегодной продажи шерсти.

Это время досуга, краткой передышки в тяжелой работе, и крестьяне устраивают танцы на лужайке, соревнования и скачки, пока не наступило главное дело года — уборка урожая.

Сначала, объезжая верхом поместье Болейнов, я оглядывалась вокруг и не понимала ничего, а теперь знала все дороги за оградой замка, знала, как зовут крестьян, что они выращивают.

Если в обеденное время крестьяне приходили ко мне с жалобой на то, что такой-то и такой-то плохо обрабатывает выделенный ему участок, я сразу понимала, о чем идет речь — проезжала там накануне и видела заросли сорняков и крапивы, единственный заброшенный клочок земли среди ухоженного общинного поля. Не отрываясь от еды, я предостерегала арендатора — он может лишиться надела, если не начнет вести себя, как подобает. Я знала, кто из крестьян сажает хмель, а кто виноградную лозу, и даже пообещала одному из фермеров — если урожай винограда будет хорош — попросить отца послать в Лондон за французом, пусть учит в замке Гевер искусству виноделия.

Совсем нетрудно каждый день скакать по окрестностям — я любила бывать на воздухе, слушать пенье птиц в лесу, вдыхать запах цветущей жимолости, пробивающейся сквозь живую изгородь по обе стороны тропы. Я любила Джесмонду — кобылу, которую король выбрал для меня, — как рвется она в галоп, как настороженно подрагивают у нее уши, как радостно она ржет, когда я вхожу во двор конюшни с морковкой в руке. Я любила сочность травы у реки, мерцание желтых и белых цветов на лугах, яркость красных маков в полях пшеницы. Я любила канюков, парящих высоко в небе, поднимающихся выше жаворонков и лениво кружащих над пустошью, прежде чем взмахнуть широкими крыльями и улететь прочь.

Все это помогало убить время, пока я не вернусь ко двору, не буду рядом с Генрихом. Но во мне крепло убеждение — если мне не суждено вернуться ко двору, из меня, на худой конец, выйдет прекрасный землевладелец. Наиболее предприимчивые молодые фермеры в окрестностях Эденбриджа видели, что существует спрос на люцерну, но не знали никого, кто ее выращивает, не знали даже, где достать семена. Я написала фермеру в нашем поместье в Эссексе и получила семена вместе с полезными советами. Сразу же засеяли поле и пообещали засеять другое, как только станет ясно, подходящая ли почва. И я подумала — пусть я всего лишь молодая женщина, я сделала замечательную вещь. Без меня что их ожидало? Стукнуть кулаком по столу в таверне и поклясться, что деньги будут после нового урожая? А с моей помощью можно попытаться, и если повезет, в мире появятся еще два преуспевающих человека. Если судить по дедушкиной истории, они могут далеко пойти.

Как же они были довольны! Я выезжала посмотреть, хорошо ли идет вспашка, и они бросались ко мне по полю, грязь из-под башмаков во все стороны, и принимались объяснять, когда собираются бросать семена в землю. Им нужен хозяин, проявляющий интерес. Никого другого нет, тогда сгожусь и я. Им казалось — меня можно уговорить войти в долю, вложить деньги, и тогда мы будем процветать вместе.

Я рассмеялась, глядя с лошади вниз на их загорелые, обветренные лица.